Речь по делу Мироновича

Адвокат Карабчевский Н. П.

Показание представлялось тем более сенсационным, что реши­тельно никто в доме, кроме Егоровой, шарабана ни в ту ночь, ни Ранее не видал. Для того чтобы въехать во двор, пришлось бы бу­дить дворника, отворять ворота. Наконец, было бы истинным без­умием въезжать ночью в экипаже в населенный двор для смелой любовной эскапады.

К показанию своему Егорова, по счастью, добавила, что в ту ночь она «очень мучилась зубами», всю ночь напролет не спала но положительно «припоминает», что это было именно в самую ночь убийства. Ранее она неоднократно видела шарабан Мироно­вича на том же самом месте, но бывало это всегда днем; раз толь­ко случилось видеть ночью.

Показание это само по себе столь неправдоподобно, что обви­нению, казалось бы, следовало от него разом отступиться. Мало ли что может привидеться дряхлой старухе, измученной зубной болью и бессонницей, в глухую, темную ночь. Лошадь и шарабан Мироновича ежедневно стояли перед ее окнами на одном и том же месте и, по простому навыку зрения, могли ей померещиться в бессонную ночь. Во всяком случае, полагаться на подобное удо­стоверение представлялось бы более чем рискованным.

Но обвинение пытается его укрепить. Оно ссылается на за­явление плотника Константинова, ночевавшего в дворницкой дома Мироновича, который удостоверяет, что на звонок выходил (в котором часу он не помнит) дворник Кириллов, который потом говорил, что распрягал хозяйскую лошадь. Но ведь вся сила этого показания сводится лишь к тому, в котором это было часу? Если это имело место около девяти часов вечера, то показание Кон­стантинова ни в чем не расходится ни с действительностью, ни с показаниями других свидетелей. Из его показания выходит толь­ко, что он уже спал, когда раздался звонок. По показанию его же семьи и дворника Кириллова, Константинов, будучи немного вы­пивши в этот день, залег спать ранее восьми часов.

Миронович вышел из кассы в половине девятого, к девяти он и должен был вернуться домой. Его энергичный хозяйский звонок, очевидно, и разбудил Константинова. Затем, по показанию двор­ника Кириллова, Миронович уже никоим образом без его ведома не мог бы вновь запрячь лошадь и выехать со двора, потому что ключи от конюшни, сарая и от ворот хранились у него в дворниц­кой под его тюфяком.

Судебно-медицинское вскрытие трупа покойной Сарры свиде­тельствует нам, что убийство было совершено над ней не ранее двух часов после принятия ею пищи. В девять часов была закрыта касса. Свидетели видели, как девочка после того ходила за провизией в мелочную лавочку. Ее видели и позднее, около десяти часов ве­чера, сидевшую на лестнице с какой-то неизвестной женщиной. Убийство, стало быть, несомненно, было совершено не ранее один­надцати часов ночи. В это время Миронович, вне всяких сомнений, был уже дома и спал мирным сном.

Если отбросить нелепое, ни с чем решительно не сообразное по­казание свидетельницы Егоровой, самое алиби Мироновича пред­ставится несомненно установленным.

Нам известно, что вещи, похищенные из кассы, в двенадцать часов ночи были уже в Финляндской гостинице. Мы знаем, что в ту же ночь началось «бегство» Семеновой и Безака по Петер­бургу. Если утвердиться на мысли, что Семенова совершила убий­ство около одиннадцати часов ночи, то все станет понятно и объяс­нимо. После столь тяжкого преступления естественно убегать, уно­ся с собой возможно дальше добычу. Но естественно ли, мыслимо ли допустить, что Миронович, совершив непреднамеренное убийст­во, в один час нашел себе доброхотных укрывателей в лице Семе­новой и Безака, и притом укрывателей ненужных, опасных даже, как свидетелей, могущих всегда его изобличить. Это такая басня, что только диву даешься, как в сфере судейского метода «обнару­жения истины» мало ресурсов и средств обороняться от подобных басен. Словно самая атмосфера судебной залы горячит и воспламе­няет наше воображение до экстаза. Я едва не сказал — до умоис­ступления.