Речь по делу Гулак-Артемовской

Адвокат Жуковский В. И.

Описание дела

Господа судьи, господа присяжные заседатели! Прежде всего я должен предъявить соображения, по которым я нахожу, что не было никаких оснований предавать суду Гулак-Артемовскую, так как векселей ко взысканию в суд она не предъявляла, а потер­певшие братья Пастуховы, заявляя о подлоге, прямого обвинения к ней не предъявляли. Было время, когда юристы признавали под­лог и обман за преступления чрезвычайной важности. Одно из ев­ропейских законодательств восходило в уголовном преследовании этого рода преступлений до смертной казни. Преступление опре­делялось, как противонравственное деяние. Строгость преследова­ния за подлог и обман обусловливалась принципом, в силу кото­рого государство имело право на истину, — право, обязывающее всякого гражданина, — а потому подлог и обман представлялись особенно гнусными и противообщественными преступлениями. Не говоря уже о том, что принцип этот не совсем удобен для совре­менной формы государства, так как истина в политических сферах понимается весьма условно, а обязывать на истину перед судом значило бы допускать ее и во всех сферах общественной жизни, не говоря уже об этом, надо принять в соображение, что если бы мы неуклонно и слепо следовали принципам высокой морали в си­стеме уголовно-карательной, то дошли бы до геркулесовых стол­бов, до преследования простой, бескорыстной лжи. Юристы, оче­видно, должны были спуститься с высоты недосягаемой морали на почву более разумную, практическую, отрешиться от того су­хого воззрения, в силу которого человек представляется чем-то вроде ходячего нравственного долга по отношению к государству, и принять иную точку зрения для оценки преступления. Общест­венное его значение определяется ныне с точки зрения вреда, при­чиняемого частному лицу или обществу, — вреда осязательного, реального, а не воображаемого. Преследование подлога и обмана вытекает из того принципа, что преступления этого рода обуслов­ливаются насилием над распознавательной способностью. Чем действительнее средства насилия, то есть обмана, возбуждающего в потерпевшем заблуждение, чем вернее и ближе средство обмана к осуществлению похищения, тем зловреднее и обман. Отсюда целая теория об обманах, преступных и непреступных, применяе­мая в кассационной практике сената. Подлог представляется, та­ким образом, не более, как средством обмана, не более, как видо­вым признаком мошенничества, и прокурор справедливо выразил­ся, что подлог есть, собственно говоря, более утонченное мошен­ничество. Составление подложного документа представляет собой приготовление к преступлению; предъявление подложного доку­мента в суд к взысканию — покушение. С теоретической точки зрения трудно объяснить, почему уголовный закон преследует предъявление подложного документа в суд к взысканию, как уже оконченное, осуществленное похищение, и притом преследует не­сравненно строже, чем самое похищение, осуществленное при по­средстве другого какого-либо ловкого обмана. В первом случае потерпевший всегда имеет средство оградить свои имущественные интересы от угрожающего ущерба, доказав подлог; во втором — потерпевший, уже обобранный, если похищенное скрыто, отбывает у следователя и на суде печальную повинность свидетеля, кото­рый должен представлять свои показания в целях общественного интереса, понимаемого им несколько отвлеченно. Разъяснение та­кого рода исключительности или, лучше сказать, аномалии мы встречаем в решениях кассационного сената, который указывает на подлог, как на крайне опасное средство. Такое воззрение на подлог, быть может, вполне применимо к подлогам в денежных знаках повседневного обращения, но не к подлогу в долговых до­кументах.