Речь по делу Максименко
Адвокат Плевако Ф. Н.
Наоборот, если бы подсудимая знала, что происходит с мужем, она, полная тревоги за исход своего зла и просто по закону потревоженной совести, не провела бы ночи спокойно.
Максименко скончался. Португалов требует вскрытия. Нежелание жены уродовать труп вообще естественно. Это нежелание стало бы подозрительно, если бы от нее исходили средства обойти вскрытие и приемы, подрывающие веру в достоинство врача, потребовавшего вскрытия. Но мы знаем, что это выдумка не ее сочинительства.
Покойного хоронят. Опять только Португалову и Дмитриевым кажется, что вдова слишком равнодушна к убитому. Но все родные, даже знакомые, этого не говорят, а свидетельствуют противное. Она плакала дома, и ее уводили в комнату; она была подавлена горем у гроба. А когда мы спросили жену одного из ее дядей, Дубровину, о том же, то она нам дала глубоко поучительный пример практической справедливости, который не лишне бы помнить свидетелям Португалову и Дмитриевым: «Вдова стояла у гроба, как прилично всем в ее положении, а глубока ли или неглубока была ее печаль, свидетельствовать не берусь,— ведь не в моем это было сердце».
Из послепохоронных данных отмечено здесь, что вдова в первые же дни уходила ночевать к Резниковым. Но забыли одно, что в доме Резникова в пяти комнатах жили семь человек, и у предполагаемого сотрудника по преступлению не было особой комнаты, а подсудимая ночевала с сестрой его. Причина же ухода так проста — в доме Максименко не было ни одного мужчины, одни трусливые старухи. Бояться остаться в доме, где был покойник, так естественно. Обычное явление, что для успокоения оставшихся в живых их уводят к знакомым.
Впрочем, я не отрицаю, что семья Резникова, видимо, ухаживала за вдовой и при жизни, и по смерти ее мужа. Но это не улика против нее.
Подсудимую видели вскоре, около шести недель спустя по смерти мужа, в театре, вместе с Резниковыми и с матерью.
Это, конечно, очень скоро. Но не будем требовать от жизни лицемерия. Простая среда и не знает его. Тогда как в высших слоях общества приличие налагает оковы далее внутреннего побуждения, но зато и превращает эти оковы в простые символы скорби, в роде флера и крепа, да платьев установленного цвета, что не мешает слишком скоро и повеселиться, и потанцевать, пожалуй, со знаменитым ограничением: «Танцуем мы, но только с фортепьяно», — простая жизнь делает иначе: она плачет, пока плачется, и, когда пройдут дни плача, живо входит в колею обычных забот и радостей.