Речь по делу Давида и Николая Чхотуа и др. (Тифлисское дело)

Адвокат Спасович В. Д.

Это тайна между ним и Н. Андреевской. Ее не разрешили даже и показания матери, которые до того сбивчи­вы и противоречивы, что придется допустить: а) либо, что ее го­лова ослабела, б) либо, что показаний от нее добивались, приго­няя их к известному уже решению задачи. Так, 23 июля она по­казала, что Нина пошла вытряхивать пыль из платья. 28 июля она же показала, что Нина, уходя, сказала только слова: «Я ско­ро приду». Петру были отданы того же утра Ниной, без ее ведо­ма, сапоги для починки. В показании, данном 5 ноября в Одессе, говорится: Нина сказала, что сходит в кухню за полусапожками, которые дала утром вычистить повару. Наконец, 29 ноября Вар­вара Андреевская показала, что она не знает, давала ли Нина в день убийства повару или кому-либо сапоги для починки. Сопо­ставьте эти показания. Два из них, несомненно, ложны и, по всей вероятности, самоложное от 5 ноября, когда одряхлевшая мать в своем горе уверовала, что ее Нина мученица, что ее убили. Но это показание, очевидно, всего-то более и было наруку обви­нению как средство доказать, что, взяв сапожки для чистки утром, Габисония не возвратил их вечером, чтобы заставить барышню придти в кухню, где ее ожидала засада. Все усилия были направ­лены к тому, чтобы доказать, что сапоги были даны для чистки, но не для починки, и, следовательно, к разрушению показания Габисония о том, как он отдавал сапоги, брал их назад, оставлял их у пурзчика и т. д. Я не в состоянии разбирать всю эту длин­ную и, главное, бесполезную историю. Она, по-моему, разрешается очень просто тем, что не мог же Габисония рассчитывать, что ба­рышня потребует чистые сапоги в десять часов ночи, потому что, во-первых, барышня никуда не собиралась, во-вторых, что барыш­ня имела другие сапоги, которые скинула; наконец, в-третьих, ба­рышни обыкновенно не ходят в кухню, а зовут людей, и как ни неохотно служила Андреевским чужая прислуга, а все-таки на зов эта прислуга должна была явиться. Я главным образом обращу внимание палаты на то употребление, какое суд сделал из обстоя­тельства о ботинках, столь же идущего к делу, как берлинский Конгресс или события в Америке к улике  виновности Габисония в убийстве. Габисония, значит, и теперь старается скрыть истину о сапожках, а если он старается скрывать, то для того только, что­бы отклонить подозрение, а кто старается отклонить подозрение — тот уже виноват. Гораздо было бы прямее вместо всех этих логи­ческих хитросплетений, имеющих вид софизмов, поставить ребром вопрос, носил ли Габисония сапоги в починку, и разрешить его осмотром самих сапог. Но сапог-то и нет. За неимением же сапог, имеется записанное в протокол показание Ив. Сумбатова, говорив­шего, что он заметил башмаки под кроватью Габисония, что он рассматривал их — башмаков теперь нет между вещественными доказательствами — и что он заметил новую полосу на каблуке. Починка, по словам Сумбатова, была свежая, и потому он убедил­ся, что Габисония говорит правду.