Речь по делу Ольги Палем
Адвокат Карабчевский Н. П.
Я вовсе не хочу этим сказать, что подсудимая абсолютно сумасшедшая или безумная. Совсем нет. Я только утверждаю, что, задолго до катастрофы, нервная ее болезненность констатирована несомненно. Оценивая все эти поступки, все ее душевные движения, упускать это из виду невозможно. Упади все события, о которых я вел речь, на здоровую почву, на организм жизнедеятельный, нормальный, легко стряхивающий с себя все гнетущие, тяжелые ощущения, картина, наверное, получилась бы совершенно иная. Но мы имеем дело с субъектом болезненно нервным, измотавшим последние остатки своих душевных сил. Такой вы ее и берите, отправляясь на поиски того, с чем мы должны иметь дело, на почве юридических фикций и построений.
Прокурор утверждает, что тут самое грозное убийство, убийство с заранее обдуманным намерением, убийство-месть. Но ведь месть злорадствует, месть торжествует, в этом ее пища. А между тем, секунду вслед за тем, она спешит убить и себя, самою себя отдать в пищу червям. Какая месть! Когда было злорадствовать, когда торжествовать? И еще не просто месть, а «преднамеренная», «заранее обдуманная». Что же, спрашивается, тут «обдуманно»? Говорят: «заманила его под вымышленным предлогом». Хорош «вымышленный» предлог... Постель смята, вся ночь проведена вместе, на стене — эсмарховская кружка. Спрашивается, для чего бы понадобилась еще и эта последняя прозаическая предосторожность, если бы «заранее» было решено умереть и убить. Нет, господа присяжные заседатели, с этим обвинением в преднамеренном убийстве вам нечего делать; от него отступился даже представитель гражданского иска, поверенный матери убитого.
Далее следует также умышленное, также намеренное, но лишь возникшее по внезапному умыслу убийство на почве нормального, здорового (физиологического, а не паталогического) аффекта, то, что нашим законом именуется «в запальчивости и раздражении». Это также преступление тяжкое, и с ним считаться надо. Человек, совершивший его сознательно, вполне ответственен за свои действия. Подсудимая утверждает, что она не хотела убить Довнара, намерения покуситься на его жизнь не было, она стреляла не помня себя и, увидев, что он убит, решила покончить с собой.
С десяти часов вечера 16 мая до четырех часов следующего дня они оставались вдвоем, с глазу на глаз. Свидетелем между ними был один бог. Какое же право мы имеем безусловно отвергать ее объяснение? Если дело было именно так, как она объясняет, — она не убийца, она несчастная, мы над ней рыдать должны, как рыдала с ней вместе запертая в камере арестантка Гордина, которой она не раз говорила: «Подумай, какая я несчастная и какой на мне грех: я не хотела, а рука моя убила человека, и человека любимого!..».
Докажите же, что она убийца, что она хотела этого убийства!
А револьвер, возразят мне, револьвер, который она обрела заранее? А некоторые ее выражения и слова, сказанные до и после убийства? А фраза, знаменательная фраза, произнесенная ею в присутствии прибывшего в гостиницу пристава: «Рано или поздно это должно было случиться! ». Случилось, стало быть, это и было именно то, чего она хотела.
