Речь по делу Ольги Палем
Адвокат Карабчевский Н. П.
Чтобы иметь успех, оно должно казаться естественным, прирожденным. У нее этого не выходит. Поднявшись из низшей среды в среду цивилизованных людей, она — не так ли было бы с дикарем? — конечно, живее и восприимчивее наблюдала и про себя отмечала все то, к чему мы давным-давно присмотрелись, что составляет для нас обычное, незамечаемое уже нами явление. «Казаться, а не быть» — вот своекорыстный лозунг притворства, который мы носим так легко, как будто он нам прирожден. Для нее это новинка, открытие, недостижимый идеал. Это надо «усвоить», сделать своей «второй натурой». В этой среде, куда ее подняла общественная волна, без этого, решила она, не проживешь. И вот то, что вокруг нее все носят так грациозно, элегантно и легко, дается ей с большим напряжением, с громадными усилиями, без всякого чувства меры, с явным вредом для собственных интересов и, во всяком случае, без всякой пользы для себя.
Если в средние века все рыцари легко и красиво носили свои кованые латы, щиты, мечи и тяжелое оружие, того же нельзя было сказать о лицах других сословий. Какой-нибудь бюргер или виллан был бы смешон и неуклюж в этих кованых доспехах. Так и здесь. По содержанию своему ложь Палем самая обычная, ходячая, в ней только немного присущего всем стремления хоть на вершок казаться выше своей собственной головы; по выражению же, по форме она вычурна, ходульна, экстравагантна и неестественна.
По обвинительному акту Палем значится, например, 28 лет; ей хотелось бы иметь только 25. Чтобы доказать это, она сплетает целую маловероятную историю. По медицинскому акту осмотра ей, однако, столько и дают доктора (это не с каждой женщиной в подобных замешательствах относительно исчисления лет может случиться). К ней были милостивы кое-кто из высокопоставленных лиц, — она обобщает это до грандиозной, до феноменальной лжи и пишет совершенно серьезно Кандинскому: «Вся петербургская знать на моей стороне». Смешно, вычурно и не может принести ей ничего, кроме вреда. А между тем, то же самое в виде тонких намеков, не подчеркнутое театрально, благодаря некоторой фактической почве в основе ее рассказов, несомненно могло бы сделать свое дело.
Лгать легко, походя, непринужденно, весело, но вместе с тактом, с глубоко затаенным расчетом, с чувством меры, — разве не черта «таланта» и «виртуоза», характерная для нашего времени? Разве это не современное нам оружие, которое бряцает не так громко, как средневековое, но зато в иных случаях еще исправнее, еще надежнее служит и для самообороны, и для изменнического нападения? Но для этого надо родиться в готовых рамках, в готовой среде всевозможных условностей, где ими насыщен самый воздух. Палем, очевидно, не обладает такой необходимой подготовкой. Ложь ее — ложь тяжелая, громоздкая, мало целесообразная и издали приметная. Она любит «удивительные» истории, которые в большинстве случаев только тешат ее собственное раздраженное воображение. Когда же она вздумает солгать, в надежде слукавить, ложь ее видна насквозь, как наивное лукавство дикаря. Как разобраться во всей этой путанице противоречивых наслоений в характере Палем, — не знаю. Знаю только одно, и это пока очень важно. Ложь ее безвредна. Она не умеет обманывать. Это большое счастье.
