Речь по делу Ольги Палем
Адвокат Карабчевский Н. П.
Господа присяжные заседатели, ужели мы можем пройти миме этого факта, не запечатлев и не отметив его особенно в нашей памяти? Сколько нужно доверия, сколько нужно глубочайшего, — скажу больше, — безграничного уважения к женщине, стоящей по внешним условиям в таком щекотливом, в таком двусмысленном положении относительно Шмидт, как стояла Палем в качестве любовницы ее старшего сына, чтобы ей же, этой самой женщине, без страха, без колебаний, доверить участь младшего, малолетнего сына. И «Вива», по желанию матери, впредь до поступления в подготовительный пансион Ивановского, поселяется на общей квартире брата и Палем и привязывается к последней, как к родной. Летом, когда «Вива» попадает на Сиверскую, на дачу с пансионом Ивановского, Александра Михайловна Шмидт пишет из Одессы «милой» Ольге Васильевне: «Как жаль, что вы с Сашей поселяетесь в Шувалове. Виве так трудно будет приезжать к вам», — и затем идет целый панегирик ее доброте и душевным качествам. И опять всеми буквами: «Уважающая Вас Александра Шмидт». Спрашивается, как двигалась по бумаге рука той же Александры Шмидт, когда, спустя полгода, она писала в своем прошении градоначальнику; «Некая особа, по фамилии Палем» и т. д. «Некая особа»! Если я «некая», то во всяком случае такая, перед которой вы не раз расписывались в уважении! Поручают ли матери «некоей особе» судьбу своих малолетних детей на далекой чужбине?.. Это уже вы рассудите сами, господа присяжные заседатели!..
Летнее житье на даче прошло сравнительно мирно и счастливо для Александра Довнара и для Палем. Последняя перед летними вакациями сделала, впрочем, первую бестактную вылазку перед институтским начальством по адресу Милицера. Она упросила не посылать Довнара на практические занятия в одной группе с Милицером, и эта просьба была уважена. Она ссылалась на то, что Довнар не говорит по-польски, а Милицер его за это преследует, стыдит, заставляет изучать польский язык и к тому же расстраивает их семейное счастье. Довнар попал в одну группу с Пановым и, по-видимому, был даже несколько рад отдохнуть от дружеской опеки Милицера. По единогласному отзыву дворника дачи, дачной хозяйки и прислуги, «молодые господа» на этот раз жили так дружно, и согласно, что ни разу не подрались и даже ссорились «редко». Раз, впрочем, он ее приревновал к какому-то дачному дон-жуану, и она была в восторге. На глазах свидетельницы Власовой он ухватил ее за горло, как бы собираясь задушить. Она упала перед ним на колени, даже не защищаясь, и в каком-то блаженном исступлении твердила: «Мой! мой!.. Люблю тебя, Саша, люблю!..». Она убедилась, что он все еще любит ее, и была на седьмом небе.
Так минуло лето, второе лето, которое Александр Довнар не проводил у родных в Одессе. На зиму Довнар и Палем стали опять вить себе гнездо в Петербурге. Квартира была нанята поближе к институту, у Кокушкина моста, в доме Раткова-Рожнова. На первых порах у них не было прислуги, и им взялась прислуживать жена швейцара, Садовская. Пока «документ» Палем не был предъявлен, и она и ее муж полагали, что это «либо муж с женой, либо брат с сестрой». Обходились они друг с другом, по наблюдению свидетелей Садовских, очень вежливо и ласково: она ему — «Саша», «Сашенька», а он ей — «Оля», «Оленька». Письма получались на его имя, или на имя Ольги Васильевны Довнар.
