Судебные речи известных русских юристов

Речь по делу Ольги Палем

Адвокат Карабчевский Н. П.

В то же время, по единогласному отзыву всей прислуги Пале-Рояля, Палем ведет совершенно монашеский образ жизни. Ни один мужчина не переступает порога ее комнаты. Она не ночует дома только в тех редких случаях, когда этому событию в течение дня предшествует гонка двух посыльных, занимающих свои посты у Де­мидова переулка и на углу Пушкинской и Кузнечного. Еще за три дня до убийства такое экстраординарное происшествие имело место.

«А револьвер? » — спрашиваете вы. При таких свиданиях — причем же револьвер? Во все это время он был неизменно с ней. Отчасти ей нельзя было бросать его в номере, так как там остава­лась девочка, отчасти она намеренно, если хотите, сознательно «но­силась» с ним. В том ее душевном состоянии, о котором мы уже достаточно говорили, это был ее верный друг, верное прибежище, к которому можно всегда, во всякую минуту прибегнуть, раз ста­нет уж очень невыносимо.

В конце поста она говела и для причастия заказала себе белое платье. Из намеков в письме к Кандинскому можно заключить, что она глядела на это белое, разложенное перед ней красиво сшитое платье, «словно подвенечное» для ее «несчастной свадьбы», и дума­ла, что оно станет погребальным саваном. Мысль о самоубийстве ее не покидала, скажу больше,— она преследовала ее.

И, насколько мы можем судить по намекам свидетеля Панова, покойный Довнар знал об этой ее «игре» с револьвером и даже не раз говорил с ним по этому поводу. Сама Палем положительно удостоверяет, что для Довнара не было тайной, что она хочет застрелиться. Верил ли он ей безусловно или нет, не берусь ре­шить, но только все же слепота его в значительной мере непонятна. Он словно дразнил ее, подбодрял ее: «Где тебе! Не застрелишь­ся, — комедия! ».

Не допускаю, не хочу допустить и на секунду мысли, чтобы при этом где-нибудь, даже в самом злом и самом потаенном изгибе его души, шевелилось злорадное ожидание: «А чего доброго за­стрелится, от нее станется... тем лучше, разделаюсь навсегда». Это было бы слишком ужасно.

Но я вас спрашиваю, что такое с его стороны эти свидания, все эти уступки после всего, что было? Ведь разойтись окончатель­но он, по-видимому, давно решил. После экзаменов, которые конча­лись в мае, опять предстоял отъезд. Предстояло расстаться, решено было и раньше порвать раз и навсегда. Ведь не мальчик он был, ему шел двадцать шестой год. Студентом-медиком ему было отвра­тительно и жутко копаться во внутренностях мертвого человека. Как же не щадил он живого? Как мог он не понимать, что живое мясо, уж если его резать, надо резать разом, а не пилить его, не мучить, не истязать. Ведь пред ним было живое существо... Палем на ногах уже шатало; достаточно было дуновения, чтобы ее свалить, а он твердил ей все свое: «Игра! ».

Или, может быть, моя догадка неверна, и я клевещу на покой­ного? Я был бы рад. Может быть, в глубине его сердца напротив, шевелились иногда раскаяние и обида на самого себя за все зло, которое он причинил этой, несомненно его любившей, женщине. Может быть, не смея самому себе в том признаться, он все еще любил ее и втайне проклинал себя за то, что так малодушно, так позорно поддался в отношении к ней чужому руководству и чужо­му влиянию.