Речь по делу Ольги Палем
Адвокат Карабчевский Н. П.
Но и на этот раз, пожалуй, утопические, но, во всяком случае, благородные и добрые намерения разбились о прозу жизни. Одесский адвокат, проживающий в Петербурге, взявший под свое покровительство интересы Довнара, принял своевременно свои меры. Через его знакомого, Бухарина, дело было соответственным образом «передоложено», и интересы Палем и корпоративной чести товарищеской среды были отставлены в сторону. Дело получило исход прямо противоположный первоначально намеченному, не выходя, притом, из сферы негласных, канцелярских отписок. Как торжествующе писала Александра Михайловна Шмидт сыну, оттеняя в письме заслуги рекомендованного ею адвоката, «ей (то есть Палем) везде было отказано».
Но этим не кончились злоключения Палем, и «судебно-полицейский» азарт самого Довнара, руководимый предусмотрительной тактикой неявившегося сюда на суд, хотя и вызывавшегося в качестве свидетеля, адвоката, к тому времени еще не остыл. 12 февраля 1894 года через агента сыскной полиции Красова, дававшего нам здесь свои показания, у Палем отобрали письма, ее собственные письма, писанные ей Александром Довнаром, и несколько писем к ней его матери, Шмидт. Представляю вам судить, господа присяжные, о значении подобного шага. Если мои письма «ровно ничего не доказывают», если мое дело правое, если я чист и прав, то пусть их читают хоть на площади. Чем больше людей их прочтет разом, тем быстрей разойдется молва о моей правоте. Казалось бы так. Стало быть, письма что-нибудь доказывали. Красов на что уж, кажется, человек по своей профессии притерпевшийся, а и тому было немножко жутко исполнять поручение. Уж очень плакала, очень убивалась Ольга Васильевна; она целовала письма Довнара и, рыдая, говорила: «И это она (разумея мать) у меня отнимает! ».
Живой обмен мыслей по поводу победы, столь блистательно и столь решительно одержанной над беззащитной женщиной, возникший тотчас в переписке между сыном и матерью, вам, наверное, присяжные заседатели, памятен: «судебно-полицейские» усилия, о которых столь демонстративно Довнар писал Шмидт, наконец, увенчались успехом. Возникал еще только вопрос, нельзя ли повлиять и на Кандинского, чтобы он, со своей стороны, «поменьше давал денег Палем», в расчете, что при таких условиях она вынуждена будет «сойтись» с кем-нибудь, то есть попросту идти на содержание. С точки зрения матери, обменивающейся на счет этого задушевными своими мыслями с сыном, для окончательного «исхода дела» это было бы «самое полезное».
Шли при этом, впрочем, и более благодушные, под конец лишь несколько обострившиеся переговоры матери с сыном о том, не поднести ли столь успешно действовавшему адвокату сверх положенного ему вознаграждения еще какой-либо «приличный» подарок или хотя бы «сотню дорогих сигар». Практические соображения Александры Шмидт, однако, и здесь взяли верх. Она находила, что, во-первых, «Палем все-таки не выслали из Петербурга» и что, таким образом, высший результат ходатайства все же должен почитаться неосуществленным; во-вторых, что уплаченного деньгами гонорара, по ее мнению, вполне достаточно и что, наконец, в-третьих, она (в качестве тонкого знатока людских слабостей) знает отлично, что «эти господа» (то есть адвокаты) любят иногда щегольнуть великодушием, защищая дело «из одной только чести»... Адвокат, который вышеуказанным образом защищал дело Александра Довнара, по благородному убеждению его матушки, действовал главным образом «из чести». Он поквитался за это подарком и сигарами...