Судебные речи известных русских юристов

Речь по делу Ольги Палем

Адвокат Карабчевский Н. П.

Господа присяжные заседатели! Туцевич, полицейский офицер, был командирован для приведения в исполнение этого распоряже­ния. Вы, без сомнения, помните его рассказ. Признаюсь, я выслу­шал его с глубоким внутренним содроганием, хотя сам рассказ был весьма сдержан и короток и носил на себе оболочку весьма полиро­ванной официальности. Подчиниться надо было, иначе грозила высылка из Петербурга. С десяти часов утра до восьми вечера происходил «дележ» имущества и «разъезд» двух любовников на глазах полицейского офицера. Палем то «помогала» Довнару укла­дывать его вещи, то металась и плакала, то говорила ему дерзости и укоряла его, взваливая всю вину на мать. Студент Довнар дер­жал себя в это время очень «серьезно», а главное, «очень прилич­но». Он уступал ей некоторые вещи, на которых была ее вышивка, но, тут же, под сурдину, оправдывался в глазах полицейского офи­цера, говорил неправду. Так, он уверял Туцевича, что она «разо­ряла его», что он «проживал с ней по пяти тысяч в год». Вы знае­те, что это — ложь!

В конечном результате и после его (как он сам удостоверяет это в письмах к матери) дорого стоившей ему «судебно-полицейской жизни» в 1893—1894 годах, возникшей по поводу его «дел с Палем», у Довнара из пятнадцати тысяч все-таки осталось девять тысяч пятьсот рублей. К осени же 1893 года, когда только что на­чалась его «судебно-полицейская жизнь», у него было четырнад­цать тысяч. Вспомните при этом показание Будковского относительно билета в пять тысяч рублей, принадлежащего Довнару, но хранившегося у Палем. Как только между ними начались первые не­лады, она тотчас же, по собственному своему почину, возвратила ему его. Это было еще задолго до подачи прошения градоначальнику, как только приехала в Петербург мать Довнара.

Туцевич свидетельствует нам, что распоряжение относительно Палем было в точности приведено им в исполнение. Из квартиры она была удалена в тот же самый день, но вещи, и его и ее, пока остались. Его имуществом заполнены были «парадные» комнаты; ей отведена была кухня. Ключ от парадной двери Довнар взял с собой, ей дали ключ от кухни.

По свидетельству Туцевича, она выходила из квартиры взволнованная, потрясенная. Я думаю! Из насиженного гнезда, свитого ею с таким старанием, с такой заботой, из квартиры, где каждый угол был ей дорог и мил, где на стене каждый гвоздь был вбит ее собственной рукой, ее выбрасывали прямо на улицу, как не выбрасывают и последнюю негодную тварь. Будь она даже та «продажная женщина», о которой говорить здесь больше не реша­ются, разве так расстаются, разве таким способом «отделываются» и от продажной женщины? А ведь с этой женщиной, как ни как, он прожил четыре года, и, по собственному сознанию обвинителей, эта женщина была ему верна. С собакой, которая четыре года по­корно лижет вашу руку, не расстаются так, как расстался Довнар с Палем!

Он жил теперь уже у матери, он вырвался из ее «тенет», из ее «сетей». Что же еще ему было нужно? Зачем же понадобилось выбра­сывать ее на улицу из квартиры, которая, притом, наполовину бы­ла ее собственной? И потом, — этот «раздел». Поистине что-то ужасное! Или нравственное чутье может до такой степени приту­питься и даже вовсе исчезнуть, атрофироваться? Раз вы считаете ее только любовницей, от которой пришла пора отделаться, так оставьте же ей хоть жалкий скарб, который за эти годы сожитель­ства вы сами натаскали в ее нору.